На речке Дикарки, где почти не ступает нога человека. Плотва брала дуром и мы, не имея сил оторваться от такой невиданной ловли, просидели до темноты то ли на ручейке, то ли на сточной канаве.
Вовку Сапожникова я узнал не сразу. Из надутой и мятой, в складках, подушки лица торчали нечесаные патлы жгучего когда-то брюнета, а сейчас неопределенной пыльной расцветки лежалой соломы. В недалеком прошлом мечта любой дамы – оливковые с поволокой глаза Сапожникова – были в этот день мутно-сивушного цвета и смотрели в разные стороны. В них стояли слезы неизбывной печали, а под левым глазом Вовки расцветал, переливаясь перламутром, пухлый синяк. Рот Сапожникова кривило, левый глаз подмигивал в нервном тике, а брови, великолепные Вовкины кустистые брови сказочного Урфина Джюса, поочередно поднимались и опускались, словно в кокетливом изумлении. Лицо и руки Вовки Сапожникова двигались беспокойно, и, кажется, жили по отдельности своей независимой особой жизнью…
Видно было, что товарищ достойно прошел Новогодние праздники, не пропустив конечно Рождество Христово протестантское и католическое, а получив индульгенцию, игнорируя Лютера, не ударил лицом в грязь (разве что в салат?..) и в Новогоднюю ночь, а там и наше исконное византийское Рождество подоспело, а за ним и Старый Новый год, потом – китайский, затем ламаистский монгольский, и наконец – тибетский Новый год желтоватой земляной коровы…Словом, выдержал, старый друг, все тяготы и лишения, выпадающие, как проклятие, на долю российского человека каждый год…
Лева же Шаманов, напротив, был особенно деловит и бодр, только похудел немного, словно гулялый по весне кот.
Ехали мы на речку Дикарку, что протекает в самой Тьмутаракани , где почти не ступает нога человека. Речушка так себе – приток, больше похожий на ручей, но в глухозимье или с потравой какими-то стоками коренного русла, густо идет в Дикарку крупная рыба. То, что в речке появилась сорога, нам сообщил по мобильному телефону старый товарищ, живущий на хуторе близ этой самой речки.
Выйдя из автобуса, мы увидели нашего товарища с редким сейчас именем – Трифон. Он стоял у своего трактора, облепленного то ли водорослями, то ли листьями Вельвучии Мирабилис из Калахари.
– Ты где, Трифон, болото зимой отыскал? – интересуемся.
– А вы, интеллигенты голозадые, не были что ли у меня? Самые гиблые места здесь, отчаянные!.. Топкие, хоть в самый мороз, когда сопли на лету звенят, — невозмутимо ответствовал Трифон.
Вовка вздрогнул…
Тарахтя до боли в ушах, трактор продирался сквозь самый, что ни на есть, чапыжник. С ветвей свисали лишайники, словно седые волосы. Задумавшийся и очарованный зрелищем дикого леса, я вдруг почувствовал сильный толчок и увидел пристальный Вовкин взгляд, обращенный куда-то вверх. Там скользили странные тени каких-то громадных птиц. От их крыльев разлетался снег на ветвях и падал шапками вниз. Говорить было все равно бесполезно, да я и сам не знал, что за птеродактили кружили над нами в этом «затерянном мире»?..
К Трифону подъехали уже за полдень. Товарищ достал стаканы и разлил в них мутную жидкость.
– Это что, самогон? – испуганно поинтересовался усталый за праздники Вовка.
– Самый настоящий! – гордо подтвердил Трифон. – Другого не держим…
– А водка?..
– Где ты водку здесь достанешь? У пьяной кикиморы или пожилого лешего? Пей, не сомневайся, болезный. Счас вылечим…
– Опять пить, — тоскливо выдохнул Вовка и, закрыв глаза, выцедил содержимое стакана. На него было больно смотреть…
Вскоре мы заторопились, засобирались на Дикарку – до темноты хоть снасти намочить. Но Вовку пришлось оставить в избе, поскольку новогодний мученик мог теперь пригодиться разве что в качестве бревна для сидения над лункой.
И совсем скоро мы были на месте.
– Ты куда нас привез? – мрачно сплюнул Лева Шаманов.
Я отвернулся при виде то ли ручейка, то ли сточной канавы, засыпанной желтым снегом. «Это» было явно не Дикарка…
– А вот сейчас поглядим, — загадочно усмехнулся Трифон. – А то, что снег желтый, так это лоси сюда по малому забегают, чтобы ноги по болотам не ломать, да брюхо не мочить.
– Ну, ты Бианки, доморощенный, — расползся в ехидной улыбке Шаманов.
Лунки бурим с тяжелым чувством и отвращением. Лева Шаманов, косясь на Трифона, горячо шепчет мне куда-то в шею, дыша перегоревшей сивухой.
– Старый совсем из ума вышел. Это у него от самогона. Одичал тут в лесу…
– Санаторий «Улыбка» ему дом, а белые архангелы – братья, — соглашаюсь я с ним.
Трифон косится на нас.
– Чего, охламоны, пришипились? Бури давай, белая кость, мать вашу!.. Ночь на носу!..
Мормышки юркнули в черную воду и тут же, почти одновременно, на лесках у всех повисло что-то тяжелое, словно по гантеле прицепил на них лукавый водяной-насмешник…
Едва не свалившись со стульчика, ловлю в лунке толстенную рыбину и выбрасываю на снег. Сорога!.. Давно такой не видел. Жирная, словно отожравшийся по осени карп, с губищами, словно у Маши Распутиной, а глаза горят красным, как у Вовки Сапожникова после второго стакана самогона!
Рядом кряхтел Лева, вываживая что-то подобное, больше похожее на поросенка в чешуе…
Сорога брала дуром и мы, не имея сил оторваться от такой невиданной ловли, просидели до темноты на чудо-канаве. Потом уже узнали, что один из заводов выше по Ветлуге сбросил в реку какую-то очередную химию. И вся рыба забилась в притоки, даже если они десять метров шириной.
