Эх, где вы, детские радости и чистота восприятия мира, незамутненная еще житейским шлаком?
… Просыпаюсь от холода. За сетчатым окошком палатки мутнеет рассвет. Отца уже и след простыл, нет и ружья – переборола охотничья страсть. У входа, свернувшись калачиком, спит Дружок-трудяга. Снятся ему какие-то грустные собачьи сны, во время которых щенок повизгивает и сучит лапами. Видятся ему, наверное, лихие сальто с мотоцикла, а, может быть, старицы, заросшие шиповником, где ему накололо нос и лапы. Мне его жалко и я пытаюсь накрыть Дружка курткой, но он рычит во сне и отбивается лапами, не шутя.
Солнце уже взошло, но где-то затерялось в тумане, который, словно молоком, залил росистые луга, застоялся в кустах, сполз на воду. Присутствие солнца ощущается по нежно-розовому, немного нереальному свету. Холодно. Свежесть пробирает, начиная с ног, заползая в рукава, мелкой дрожью пробегая по спине. Раздуваю костерок, в котором всю ночь тлели две дубовые плахи. Нехотя, но верно угольки надуваются жаром и, наконец, вспыхивают ровным белым огнем.
Ставя котелок с утиной похлебкой на угли, я чуть было не наступил на какой-то сплетенный бледный комок… Отпрыгнув от неожиданности, брезгливо рассматриваю находку. Похожи на червей, но они какие-то странные по цвету. Глисты?! Детский ужас и брезгливость по отношению к существам вроде змей и кишечных паразитов охватывает меня. Я с омерзением отодвигаюсь от комка и гадаю: откуда «это» появилось здесь? Грешу на Дружка. Позднее выяснилось, что он здесь не причем: у костра лежали утиные кишки, которые отец при разделке тушек бросил в костер, но промахнулся. Все объяснилось очень просто и буднично…
К омутку я вышел, когда было уже совсем светло. Туман на реке рассеялся, но вода еще парила. Щебетала на все лады пернатая мелочь. На той стороне тонкими голосами матерились пастухи и обиженно мычали коровы.
Плюх! – поплавок закачался по кромке травы и после короткой паузы уверенно ушел под воду. Рыба словно только и ждала, когда катышек хлеба опустится ко дну. За ночь сорожка подъела вермишелевую «манну», невесть откуда свалившуюся в тихий омут, и теперь его хозяева уже привычно ждали корма. Подтягивались сюда, очевидно, и чужаки с соседних отмелей и ямок, влекомые хлебным запахом, и с ходу атаковали насадку. Клев был отчаянный. Попадалась и крупная плотва, которую у нас называют сорогой. Причем, если я насаживал на крючок червя, а их я накопал вечером у дома Ивана, то попадались обычные сорожки. Только на хлеб брала настоящая сорога.
Нет, наверное, азартней ловли, чем ловля сорожки на хлеб
Чистая красивая рыбка и сопротивляется-то как-то по-особому: упрямо блещет в солнечных лучах серебристыми боками и, словно играючи, рвет леску, если позволяет комплекция. Лещ в этом отношении – тюфяк и лентяй! За свою жизнь он борется только в начале, да и то в каком-то сомнении. Лишь у подсачека да уже в руках напрягает он свои крутые стати, но поздно – пожалуйте в уху, на сковородку или в засол.
После обеда на привольно обдуваемом лугу, где не было ни одного комара, отец занялся странными приготовлениями. На одинокой сухостоине, торчащей посреди луговины, он заштриховал угольком кружок диаметром около десяти сантиметров. Затем, отмерив от сухостоины метров тридцать, воткнул крепкую рогатину. Лишь когда отец достал из палатки ружье и зарядил его, я понял, что буду стрелять из настоящей двустволки!
Прицеливаться и «фукать» по якобы летящей дичи мне уже приходилось, но все это детская возня по сравнению с выстрелом!
Кладу тяжелое ружье на рогатину и выцеливаю черный кружок, который, как назло, расплывается. Бац! Словно поленом стукнуло по голове, и ноги оторвались от земли. Прихожу в себя в стороне от рогатины. Ружье лежит впереди, рядом хохочет отец и ехидно скалится Дружок. Бежим наперегонки с отцом к сухостоине и считаем дробины.
– Э-э, парень, да ты одиннадцать штук всадил, не глядя! А ну еще разок!..
Стрелять во второй раз боязно. Крепко отдает старая «фузея», но азарт сильнее. Бухаю по кружку, нарисованному ниже, и ружье из рук уже не выпускаю – это победа. Дробин по второму разу меньше, но, главное, выстрел не отбросил меня назад, и ружье крепко зажато в моих руках!
Эх, где вы, детские радости и чистота восприятия мира, незамутненная еще житейским шлаком? Не вернуть этого первого выстрела и утра у сорожкиного омутка, ушел в небытие старый Иван с Аргамачинской пристани, мертвыми стали многие реки и озера, выбитые электроудочками, и где от ядовитых сбросов душно живой рыбе. И больно сжимается сердце при мысли, что мы гости на этой земле, но гости чаще злые и неумные, словно и не было у каждого из нас своего сорожкиного омутка, своего незабываемого звонкого утра и тихого заката над сонной рекой.
Александр Токарев
Чудесно. сЛОВНО В ДЕТСТВЕ ПОБЫВАЛ.